Я поведаю вам историю ужаса, вязкого, как болотная топь.
Настоящего; не того “страха”, который был описан у меня в предыдущем сказе об опасных буднях орнитологов. Там всё было прикольно – здесь будет нагнетание и пронизывающий холод, безысходность и чьи–то шаги в ночи…
Однако, всё по порядку.
Середина 90–х, ваш покорный слуга командирован на учёт осеннего пролёта птиц в Кургальский заказник (Санкт–Петербургская губерния, берег Финского залива), шуршит листьями догорающий октябрь, ветер с моря крепчает и становится колючим, злым.
Кургальский полуостров оканчивается узким (метров 15) и длинным (200–300 метров) навершием–косой, и если встать на ней лицом к пролёту, то за спиной будут гектары тростниковых плавней, справа – окончание косы и море, перед наблюдателем – тоже море, а по левую руку его – лес, метрах в трёхстах.
Сидел я там пару недель, сам–один, жил в палатке – старой ещё, советской брезентухе, промерзавшей за ночь до твёрдости, наблюдал птичек и заносил наблюдённое в лог–бук. Подошло время окончания “поля”, завтра ржавый “Львовский” умчит меня из этих мест к долгой камеральной работе, к семье и коллегам – надо только пораньше встать, дабы с рюкзаком пройти 3 кэмэ до пос. Курголово, и не опоздать, ибо, ввиду незначительности посёлка и перманентного умирания государства, автобус бывает в ём (в Курголове) лишь раз в сутки – в 7 утра.
И задумался я…
В 7 утра надо быть там: это значит минимум в 6 надо выйти, а это значит – минимум в 5 надо встать, чтобы снять палатку, собрать рюкзак – просплю ведь! Непременно просплю; каким же киборгом нужно быть, чтобы проснуться в ПЯТЬ утра без будильника и потом в предноябрьской тьме собирать рюкзак?
И было решено: не спать.
Сложу палатку сейчас, соберу рюкзачину, разведу костёр, привалюсь к валуну и всю ночь буду подтачивать последнюю оставшуюся банку “БлэкДэса”, глядя на звёздное небо и размышляя о вечном. (Вы помните те прекрасные времена, когда всяк походник/полевик/охотник/рыболов могли не переживать о сохранности стеклянной тары в рюкзаках, а просто пойти и купить водку в банках?).
Ну, в общем, палатка и рюкзак собраны, банка и сигареты оставлены в пределах досягаемости, разведён костёр, сижу, привалившись спиной к валуну, смотрю в небо.
Небо тёмное, уже вызвездило, где–то совсем высоко проносит гусей (слышно их “как–как–га” где–то в выси; до 50% пролёта птиц проходит ночью), начинается ночь размышлений…
Нет, кто–то шуршит в зарослях шиповника. Кто–то там ходит, постукивая одной сухой веткой о другую.
Да ладно, господи, это водяная крыса, наверное, вылезла из своей норы и под покровом ночи обследует территорию.
…Здоровенная такая крыса, килограммов на 600 – вон как пригнулся куст. Не видно ни фига! Только звуки!!
Подбрасываю в костёр, он возносится метра на три, но свойство костра в ночи такое – чем он ярче – тем темнее вокруг него.
Тьфу!
Беру фонарик, иду обследовать место вокруг кустов, где были звуки. Ничего. Пару раз оскользнулся на валуннике, пару раз шарахнулся оттого что ожила стена тростника – ветер, волна ветра прошла по ней – не страшно.
Не страшно, но к костру возвращаюсь ускоренным порядком.
…Здесь, собственно, никого нет.
Местные жители заглядывают сюда только на Пасху – вёдрами собирают вкусные здоровенные чаячьи яйца, которые не нужно красить, да патруль с собакой пройдёт раз в два дня – Эстония рядом; погранцы имитируют охранную деятельность. Знаком уже со всеми солдатами, приглашал их на копчёную рыбку и только что устрелянную утку – свои ребята.
Больше никого.
Волки… Нет, были, говорят, но недавно ушли – бомбометание напугало (в заливе на мелководье стоят остовы кораблей и доблестные лётчики раз в неделю фигачат по этим мишеням невсамделишными боНбами).
Медведь?.. Ну, теоретически – да, мог подшуметь, но давай–ка отбросим этот вариант, а то уссаццо можно. Не медведь.
Возвращаюсь к костру, ещё подбрасываю, контрольно обвожу фонариком – нет, не работает фонарик рядом с костром: сижу в круге света диаметром метров 5, за пределами круга – чернота.
Опять шуршит…
Опять, зараза, где–то шуршит, шумит – постукивают ветки, гнётся тростник, полёвка бежит от ласки, ласка продирается сквозь траву, нутрия копошится в норе, огромный восьминогий леший урчит в тростниках – ЧТО ЭТО?!
Кто сломал разом все тростники и плюхнулся в десяти метрах от меня? Судя по шуму – слон–подагрик никак не разомнёт суставы в вязком илу, бьётся с ним, его засасывает, тростники машут мне страдальчески где–то на границе светового круга – КТО ЭТО??!!
Опять тишина…
Вы слышали, как кричит выпь?
Выпь, это, грубо говоря, цапля такая, раскрашенная в хаки (представляете цаплю?) – издревле её звали быком за могучий голос (на 1.08), слышимый за километры в ночных тростниках – это выпь сейчас крикнула?.. А это? Нет, это не выпь, я голос выпи знаю, это кто–то другой кричал – кричал, звал на помощь, или зазывал к себе, не ясно.
Тут единственный источник света – маяк километрах в шести, он вспыхивает время от времени и на моей полянке не освещает решительно ничего, но если за ним следить, каждая вспышка оставляет в глазах разноцветное марево, и если после него глянуть во тьму (где ХОДЯТ), то не видно совсем ничего, даже с фонарём.
…Минует ещё час примерно; время потерялось, нет времени, нет тех шести часов утра, когда надо сниматься с лагеря и идти (через ночной лес!) – время измеряется только перерывами между шуршанием слева, явственным хрустом ветки справа, дуновением ветра, принесшим запах тростниковой гнили – СТРАШНО!
Костёр уже до небес, за его световым кругом – непроглядная ночь, ушли звёзды, ушёл ветер, осталось только бормотание в тростниках, скрип камней на берегу и мерный плеск волны — шшшух–шшшух…
Голова подсказывает, что все эти страхи иррациональны, что ничего по–настоящему страшного воруг нет, что любой шорох и скрип в ночи – объясним, но кто слушает голову, когда слышит ШАГИ?
Нет, показалось.
Вы ночевали в лесу один в палатке?
Это фигня, я делал это десятки раз – в лесу ночью в палатке… в одиночестве… мы СПИМ, мы не слышим этого мира и не пребываем в нём – а вы ночевали в лесу в одиночестве БЕЗ балатки?.. Крепись, говоришь себе, — ты же взрослый человек, ты же в 3 километрах от деревни, где живут люди, ты же знаешь окрестности как свои пять пальцев, у тебя же перед глазами костёр…
Концентрация звуков достигает своего предела, и каждый из них рационалист, сидящий сейчас дома, объяснил бы “на раз”: то — шуршание осоки на ветру, то — скрип веток или пробежала полёвка – но в натуре картина совсем друга: взрослый… трезвый… (водка прошла, будто канула) вменяемый человек сидит, вжавшись спиной в валун, выставив нож и шаря фонариком по окрестностям – и ждёт.
Чего он ждёт – кульминации? Она наступила.
В хаосе звуков, шуршания–скрипа–завывания вдруг, со стороны тропы, ведущей от леса, явственно слышатся шаги – в ночи, в непроглядной беззвёздной тьме.
Медленные, неотвратимые.
Это не кажется, их не отогнать, помотав головой, они настоящие, они всё явственнее.
Это даже не шаги – это чапанье. Кто–то чапает.
Некто медленно переставляет огромные конечности и ступает: ЧАП — две секунды – ЧАП – две секунды – ЧАП: слышно, что лапа огромная, чувствуется, что ОН никуда не спешит – просто идёт ко мне, не торопится.
Он появится, он войдёт в круг света, образованный костром, ему плевать на мой нож и мой фонарь – он просто подойдёт ко мне и не сделает ничего – я умру сам.
...Господи, ты всеблаг...
Со стороны леса, из ночной тьмы, в два час ночи, по лесной тропе вышел ко мне, сросшемуся уже с валуном, мужик в гидрокостюме и ластах.
…
Мужик в гидрокостюме и ластах, с подводным ружьём и огромным хелловским (Hella, а не Hell) фонарём в руках, в маске, поднятой на лоб, и сказал:
— Здравствуйте. А я шёл на свет вашего костра.
Вся культура речи, вся культура как таковая напрочь испарились из меня к тому времени, посему единственно, что я ответил ему:
— ТЫ КТО???
Он наклонил голову, подошёл поближе и спокойно объяснил, что он – любитель подводной охоты, зовут его Асхад (!), что он оставил свою машину в трёхстах метрах отсюда и пошёл по тропе на свет костра, и что вот прямо здесь он обычно и сходит в воду; давненько не мог вырваться, всё дела, дела, но сейчас уж, наконец, часа два точно поплавает, а то что костёр – так это прекрасно, на него он и будет ориентироваться, возвращаясь…
Ватным языком я объяснил ему, кто я и какого чёрта разжёг целый вулкан тут в ночи, он проникся, посочувствовал тяжёлому положению с автобусообеспеченностью пос. Курголово, и как бы между прочим осведомился, а не боюсь ли я тут жить – потому что медведь какой–то особо вредный уже недели две как безобразничает в окрестных посёлках: то улей повалит и сожрёт, то собачку придавит?..
— Да ну, — отвечал я, — две недели тут уже сижу, ничего страшного, фигня.
— Ну ладно, отвечает Асхад, и беззвучно уходит в воду – только и вижу в отдалении его хелловский фонарь. Вижу и думаю: а звуки–то остались.
А шуршание–то в тростниках – ровно то же самое, что и до.
А кто–то явственно дышит в спину – а тут еще, оказывается, и совершенно реальный мишка где–то рядом!!!
Ну, в общем, полтора часа что он плавал, были намного, намного страшнее тех часов, которые были ДО его появления.
Он, в итоге, вышел, потрясая куканом здоровенных рыб, пригласил меня к себе, я собрал манатки, в конце дороги действительно стояла его машина, он довёз меня до дома (выкупленная им и переоборудованная то ли школа, то ли местный ДК), напоил меня, окоченевшего ромом – а я впервые пил ром тогда, и с тех пор очень, очень уважаю, и уложил спать на оставшийся час.
Разбудил, мы с ним попрощались, я сел в ржавый “Львовский” и уехал, увозя пухлый лог–бук с довольно важными наблюдениями – и эту историю, пережить которую в реальности я не пожелаю даже и врагу.